«Что делать, мы, в отличие от них, стариков наших, без стержня, без хребта», — успокаивал он сам себя, когда жить в древне стало совсем невмоготу. И вот подвернулся обмен — его маленькую избушку на эту самую комнату в доме… Сбылись, как говорится, мечты идиота — он угодил в самую гущу событий. В самую, что ни на есть…
«Почему же так пахнет?» — долго морщил он нос, пересекая площадку первого этажа, а потом все легко выяснил, завернув в здешний туалет. Кто-то тут изрядно повеселился, выворотив с корнем канализационный стояк, и теперь все, что, простите, изливалось сверху, стекало естественным порядком прямо по стене и далее в дыру в полу. Зрелище, прямо сказать, было не из приятных. Теперь, по крайней мере, ему стало понятно, почему жильцы первого этажа так часто бегали за сарай…
Как-то незаметно сложилось так, что убогость и скудость здешнего быта определила и саму форму его существования: словно старый амбар на околице родной деревни, Гуля слегка перекосился набок, ходить стал пришаркивая и приволакивая ноги, будто желая вызвать к себе у окружающих жалость и сочувствие, даже одежда его приобрела устойчивый изжевано-мятый вид, хотя как умел, Гуля содержал ее в порядке. И соответственно этому все в его жизни пошло-поехало как-то неудачно и нескладно. Картины его совсем перестали брать, да и писалось с таким чудовищным напрягом… В поисках работы ходил по рекламным агентствам, но — не брали. Того, что чудом удавалось заработать, хватало только на хлеб и чай. Прошел год такой его жизни, и второй уже потянулся к концу. Гуле стали сниться дурные сны, и он почти уж привык к мутному ядовитому пойлу, столь любимому на первом этаже. «Еще немного, и я буду там за своего», — с ужасом думал он. Все это было плохо, дурно, безобразно. Однажды, начитавшись Павла Судоплатова, он вскочил посреди ночи и принялся судорожно малевать портрет, поначалу даже плохо понимая чей. Но работа на удивление спорилась, и прямо на глазах рождалось «нечто»… О чем-то тихо шелестела кисть, размазывая звуки по холсту. «Имя, это его имя», — догадался вдруг Гуля и, как только на полотне из тумана небытия выкристаллизовалось волевое лицо молодого мужчины, прошептал: «Здравствуй», — и, не отдавая себе отчета почему, добавил: «Убивец ты наш разлюбезный…»
Вот так появился на свет Божий Рома-убивец, который, собственно, был и не Ромой, а… Рамоном Меркадером дель Рио, сыном влиятельной испанской коммунистки Каридад Меркадор — женщины крайне интересной судьбы. Среди ее богатых предков был вице-губернатор Кубы, а ее прадед являлся испанским послом в России. Каридад ушла от своего мужа, испанского железнодорожного магната, к анархистам и бежала в Париж с четырьмя детьми в начале 30-х годов… А в 1940 в жаркой Мексике ее сын вошел в кабинет человека не менее интересной судьбы — Льва Давидовича Бронштейна-Троцкого — и ударил его по голове небольшим острым ледорубом, который до того был спрятан у него под плащом. Троцкий сидел за письменным столом и читал авторскую статью самого Меркадера… Это, кстати, оказалось последним, что теоретик и вождь революции сумел прочитать в своей насыщенной, судьбоносной жизни… Меркадера арестовали под именем Фрэнка Джексона, канадского бизнесмена. Его дважды в день избивали сотрудники мексиканских спецслужб — и так продолжалось все шесть лет, пока, наконец, не удалось раскрыть его истинное имя… Всего же в тюремных застенках он провел долгие двадцать лет, но так и не признался, что убил Троцкого по приказу советской разведки, с личного благословения товарища Берии… Потом он прожил еще немало лет, по большей части в России. А в 1978 году Меркадера похоронили на Кунцевском кладбище в Москве. Там он и покоится ныне под именем Рамона Ивановича Лопеса, Героя Советского Союза.
