— Не надейся ты на Анку, не до тебя ей, попомнишь. Своей головой думай, — давясь дурным самогоном, сипела баба Шура. Она сама с некоторых пор путала и то и это, потому относилась к намерениям Гены вполне серьезно, и еще (она бы не призналась бы в этом и под пыткой), она питала к Гене самые настоящие материнские чувства. Попросту говоря, она любила его, как своего родного сына, сгинувшего много лет назад за колючкой в где-то в Мордовии, и даже еще больше, чем сына, потому что Гена был много добрее, безпомощнее и безобиднее. Она опекала Гену, жалела и незаметно делала ему добро, так как сама понимала это (чаще всего «это» воплощалось в лишних ста граммах). Она давала ему трезвые советы, и если бы были у нее силы, много сил, и существовала бы возможность передать их Гене, она, не задумываясь, поступила именно так. Но силы отсутствовали, в реальности наличествовала лишь нищая, запущенная, грязная старость, да мутные стаканы с самогоном. И все-таки она верила в Гену, и в то, что однажды ему повезет…
— Да я ей, Шурка, знаешь? — захлебывался словами Гена, — Я ей очень помог однажды…
Как-то лет семь назад сантехник Гена Хлобыщинский действительно сильно помог буфетчице Анне Григорьевне. Она перла домой из своей столовки большую авоську с дармовой провизией и остановилась по дороге переговорить с товаркой. Заговорилась, увлеклась, да так, что не заметила, как какой-то шустрый малец подхватил сумку и едва не был таков. Но тут удачно подвернулся Гена, который в легком подпитии шествовал мимо домой. Он хотел уже, было, поздороваться с соседкой, и как раз увидел ловкого воришку, уже навострившего лыжи с чужой поклажей. Тогда еще Гена был в силе и быстро совладал с подростком. Двинул ему пару раз по шее и тот, нехорошо обозвав и его и Анну Григорьевну, скрылся меж домами во дворах. «Ты бы задержал его, мерзавца, — сетовала буфетчица, — в милицию его было надо». Гена глупо улыбался и показывал на спасенную им сумку: «Вот, все цело, чуть руку не вывихнул мне, охламон». Вечером Анна Григорьевна наделила его литром самогона и обещалась быть обязанной по гроб жизни. Гена до сих пор не забыл. Он предчувствовал, как однажды отольется ему ее благодарность чем-то совершенно необыкновенным и поэтому берег это, как последнее волшебное желание, на самый крайний случай.
— Ты не знаешь, Шурка, она мне по гроб жизни…
Обычно после этих слов его совсем одолевал пьяный дурман и он, спотыкаясь, едва поспевал упасть на свой топчан, чтобы отключиться и замереть до утра…
