— Нет. Да теперь уж какие там бабки? — пожал плечами Гуля.
— Решим, — твердо сказал Константин Григорьевич, — Зайдешь сюда через пару дней, Боря, и получишь свои бабки.
Гуля с удивлением взглянул на своего благодетеля, потом на шелковые стены у него за спиной, хотел, было, выложить терзающий его вопрос о причинах столь необыкновенной доброты, но не решился, вместо этого погладил ноющий бок и медленно, прихрамывая на правую ногу, вышел.
Приемная прямо-таки дышала благополучием Европы. В ее продуманный интерьер удачно вписывались и пышнотелые кожаные кресла, и диван, и огромный аквариум с наполненным заморскими чудищами зеленым чревом. Из-за стекла на Гулю вытаращились какие-то раскормленные чешуйчатые твари. Впрочем, не только они: два широких молодых господина, полупроглоченные дебелыми креслами, также, по рыбьи равнодушно, пялились на него оловянными глазами.
— Простите, — поежившись, обратился к ним Гуля, — забыл, как фамилия Константина Григорьевича?
— Зачем тебе, — лениво спросил один из них, но все же снизошел до ответа: — Скреба.
— Одинцов, — уточнил его компаньон.
Гуля поблагодарил, он даже попытался вежливо улыбнуться, но лишь скривился от всплеска подреберной боли.
Воздух на улице заметно потяжелел. Гуля чувствовал себя измятым металлическим ведром, наполненным отбитыми внутренностями. При каждом шаге содержимое болезненно колыхалось и обжигало чудовищной болью. «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые», — безконечно повторял он невесть откуда залетевшую строчку, а на втором уровне сознания успокаивал себя: «Доберусь до дома — отлежусь. Не так уж и далеко»…
Позже, оказавшись таки дома, он так и не смог вспомнить как сумел преодолеть это «недалеко». Напичкав себя болеутоляющими таблетками, кое-как дотянул до утра и поковылял к врачу. На удивление, ничего серьезного у него не обнаружилось (вопреки мнению Константина Григорьевича, даже и одного ребра не сломали юрки): сплошь рядовые ушибы с припухлостями, да кровоподтеками. Прописали холод и покой, а потом тепло.
Вечером, обмотавшись мокрыми полотенцами, Гуля долго смотрел на Рамона Меркадера и вспоминал светлую шелковую стену в офисе Константина Григорьевича. Рамон и стена — что-то было между ними общее? «Нашел я, кажется, для тебя дорожку, — прошептал Гуля и погрозил Рамону пальцем, — ублажу я тебя, подлеца, восстановлю историческую справедливость: поедешь в свою закатную Европу. Там тебе и висеть!». Рамон ничего не ответил, хотя Гуле определенно показалось, что такое желание у него было. Какая-то едва уловимая тень вроде бы мелькнула на холодном испанском лице, словно просквозил мимо ветерок чувств — нехороших чувств, недобрых… Через день Гуля бережно завернул портрет в покрывало и отнес в офис своего нового знакомого Константина Григорьевича Одинцова. Причитающиеся за работу на базаре деньги, ему аккуратно отсчитал широкий оловянноглазый секретарь, звучно щелкнув по столешнице последней сотенной купюрой. Скреба держал слово!
