– В общем, мы на новом перекрестке, и что же мы тут видим? – спрашивает он.
– Оп-па. Полицейского, который должен быстро оформить явное и ясное дело по явному и ясному самоубийству своей бывшей, но все-таки жены, – говорит он.
– Другие полицейские, а ведь это свора, – явно иронизирует он, – говорят ему: эй, парень, займись этим делом, утоли жажду мести, пришей этому придурку, ну, который был с твоей женой в тот вечер, что-нибудь.
– Например, убийство, – приподнимается он.
– Но я говорю себе, а на кой хрен? Разве не получил каждый из нас то, что хотел? – спрашивает он.
– Сколько тебе лет? – интересуется он.
– Тридцать? Совсем еще мальчик. Мне сорок пять, наверное, я был для нее староват, – признает он.
– Тем не менее раз уж ты так молод, мы на ты, – с огромным опозданием предлагает он.
– Разумеется, – соглашаюсь я, ведь спорить по мелочам смысла нет, все главное явно впереди.
У него длинные и сильные руки.
– Правда, зато не староват для постели, весь район перетрахал, она тебе рассказывала? – гордится собой он.
– Рассказывала, – хочу я сделать ему приятно.
– Ну вот, – улыбается он, – не будем мучить ни себя, ни тебя, ни кого-либо еще. Ибо ты не убийца, что ясно и ежу. Если, конечно, еж этот не заканчивал полицейскую академию, а я, слава богу, ее не заканчивал!
Он ржет, а я, тактично улыбаясь, жду конца этого приступа. Ненавижу весельчаков.
– Поэтому мы быстро все обсудим, – говорит он, – и закроем тему убийства. Это все, что я смогу для тебя сделать, мой друг.
– Тему убийства, – киваю я.
– Ну да, – кивает он, – у нас ведь явное самоубийство.
– Да уж, – вспоминаю я пистолет у ее виска, – куда уж явнее.
– Ты видел, как она это сделала? – жадно нагибается он ко мне.
– Да, – закрываю глаза я.
– Что она сказала перед этим? – спрашивает она.
Неожиданно палату заполняет запах опасности. Он перебивает ароматы побелки, лекарств и моего – видимо, я тут не первую неделю – пота. Запах опасности. Паленая шерсть. Надо реагировать, иначе, парализованный, ты погибнешь. Это страшно неприятно, но – пора.
– Она сказала, что никто никогда не брал ее так, как я, – медленно обдумываю я слова, – и что, напротив, никто и никогда не трахал ее так плохо, как ты.
– Так и сказала, «напротив»? – хмыкает он.
– Хомяки взбунтовались, – смеется он.
Несколько минут мы молчим.
– Ты нарываешься, пацан, – весело и просто говорит он.
– Впрочем, это свидетельствует о том, что ты, по крайней мере, не тупой и не конченый слабак, – делает он мне комплимент.
