…И, конечно, о культуре. Особенно меня нервирует – я знаю, что тебя нервирует то, что меня нервирует все на свете, но что уж поделаешь, так уж я устроен, это судьба, – когда писателей Средневековья обзывают «творцами возрождения». Чушь все это. Вийон – та тонкая книжица, которую я читаю в ванной по утрам, – вовсе не «первый поэт Возрождения», он последний поэт Средневековья. Рабле – автор Средневековья, все хорошие писатели – писатели Средневековья.
…Вера и убеждения остались в Средневековье.
Бог остался в Средневековье…»
– Получается, единственные, кто все это дерьмо видел, голуби, – смеется легавый.
– Мне не до смеха, не до смеха мне.
– А кому сейчас до смеха, мой мальчик? – давится легавый, и мне хочется размазать его по стене.
Будь я сильнее, я бы так и сделал. Я начинаю жалеть о том, что не провел детство в тренировочном зале. В какой-нибудь спортивной школе. Был бы сейчас мужественным мужчиной с огромными бицепсами: мигом бы со всеми разобрался. С легавым. С маньяком. С ацтеками, наконец.
– Скрыть это дело нам вряд ли удастся, – говорит легавый.
– Ну и ну! – восклицает он.
– Вот это хрень! – искренне изумляется он.
– Заткнись, – меня тошнит.
– Послушай… – угрожающе начинает он, но, увидев мое лицо, затыкается.
Священник – единственный человек, с которым я мог иногда поговорить по душам, – сидит на стуле, свесив голову набок. То ли он заснул перед гибелью, то ли в этом повинен огромный разрез на его шее. Пол церкви буквально залит кровью. Бог ты мой, столько в одном человеке? Я успеваю выбежать на улицу, чтобы блевануть.
– Я такого насмотрелся на войне, – сочувственно говорит легавый.
– Не то чтобы мне это нравилось, – виновато объясняет он.
– Но привычка смотреть на такие вещи спокойно осталась.
– Отпечатков, конечно, нет, – говорит он.
– Гребаные детективы, что в книжках, что по телику! – зло бросает он.
– С тех пор как появился первый детектив, где было расписано все, что касается отпечатков пальцев, каждый засранец идет на дело в перчатках, – объясняет он.
– Сейчас… – пыхтит он.
– Что у него под рубашкой? – спрашивает он сам себя.
– Ого-го! – нервно хихикает он.
Под расстегнутой рубахой мы видим огромную дыру, в которой, как успеваю понять я – рассмотреть не успел, – нет сердца.
– Завязывай ты с этим делом, – просит легавый.
– Весь порог заблевал, – нервничает он.
– Я уберу, – виновато говорю я.
– Дело не в чистоте, – объясняет он.
– Дело в том, что человек, появляющийся на пороге церкви, чтобы блевануть, причем делающий это крайне регулярно, довольно подозрителен, – объясняет он.
