Она никогда не торопила и не передерживала свои вина, но мягко вела их через их природный процесс созревания. После кипячения им позволялось отстояться и получить законченность в прохладе бочки. Несколько месяцев, пользуясь методикой проб, она убирала дрожжевой осадок. Затем она неспешно разливала его по бутылкам, наклеивала на каждую, бутыль за бутылью, этикетку и укладывала их на год.
Наконец вино готово, приходил день раздачи. Крик и грохот сотрясали наше окно — под окном стояла старая леди и, хитро ухмыляясь, размахивала огромным белым кувшином.
— Эй вы там, миссис! Попробуйте-ка, что тут. Это первое — прошлогодний первоцвет.
Она наполняла наши чашки сквозь кухонное окно и, внимательно наблюдая за нами, ждала, подняв голову, пока мы пили. Вино в чашках было без пузырьков, золотистым, прозрачным, как бледное весеннее утро. Его запах повторял запах трав, доносящийся с дальних заколосившихся полей, а вкус был нежным, как воздух. Оно казалось невинным. Мы с наслаждением смаковали каждый глоток, и даже самые младшие выпивали все до дна. Потом странное кружение овладевало головой; от ног вверх шли волны, как в лихорадке, стены кухни начинали дрожать и сдвигаться, мы влюблялись друг в друга.
Вскоре мы все оказывались втиснутыми, вклиненными в оконную раму. Мы размахивали чашками, прося еще; а Мать, с посветлевшими глазами, щебетала:
— Благослови вас Господь, Бабуля. Дивный первоцвет, как и все травы на свете. Вы должны дать мне рецепт, дорогая.
Бабуля Валлон опустошала кувшин в наши чашки, вытряхивала последние капли на цветы, затем, посмеиваясь, семенила прочь по садовой тропинке, оставляя нас обниматься в окне.
Какой бы малой ни была радость, которою Бабуля Валлон согревала свою старческую жизнь, ее соседка, Бабуля Трилль, не имела и этого. Так как «Той-что-наверху» приходилось быть экономной, как воробей, и простой в своем образе жизни, как гусеница. Она часами могла сидеть на стуле, не шевелясь, с маской безразличия на лице, хрупкие ножки безвольно висят, будто прихваченные морозом ростки, почти совсем нет признаков, что она еще жива, если не считать легкие движения челюстей. Одна из первых черточек, которую я заметил у Бабули Трилль, это то, что она будто бы жевала бесконечную жвачку весь долгий день, перебирая голыми деснами. Я принимал это за проявление возраста, род замедленного, зато растянутого удовольствия. Я воображал, как она, взяв четвертушку хлеба — скажем, в пятницу вечером — запихивала ее целиком за растягивающиеся морщинистые щеки и жевала медленно, целую неделю. На самом деле, она вообще никогда не ела хлеб — как и масло, мясо или овощи — она жила исключительно на чае и бисквитах, да еще на кашах, присылаемых ей приходом.
