В дверях камеры заскрипел засов, открылось небольшое окошко. В проеме мелькнуло равнодушное лицо сержанта. Димка иногда встречал его в городе с какой-то размалеванной девицей. Может, жена?
Сержант равнодушно взглянул на него и открыл дверь в камеру.
– Принимай пайку, пацан.
– Не хочется, – устало отозвался он с топчана.
– Как знаешь. Только когда захочешь жрать, твоя девчонка не поднесет. Да и у нас тут не ресторан. – Сержант уже было стал закрывать дверь, как, словно о чем-то вспомнив, вернулся назад. – У нас тут пацаны говорят, что твоя девчонка совсем не недотрога. Нашел себе подругу. Теперь еще и срок получишь.
Он хотел добавить еще что-то, наверняка такое же гадкое, но Димка мощным ударом сбоку подрубил сержанту колени. Его голова задергалась, как поплавок в проруби, а потом он, издав еле слышный звук, стал заваливаться на цементный пол к Димкиным ногам.
– Не сметь клеветать на Настю!
В этот же вечер, когда из отделения милиции «отлучился» даже дежурный, Димку крепко били сразу несколько человек. Сержант истово работал резиновой дубинкой, остальные трое били тем, что прихватили с собой.
Каждый из этой троицы надолго запомнил всю тяжесть могучих ударов этого не по годам крепкого мальчишки, которые обрушились на них позапрошлым летом. Когда он отдубасил их за попытку «поковыряться» у озера с девчонкой Настей. Теперь, в камере, под руководством сержанта они возвращали старый должок.
Глубокой ночью, очнувшись после побоев, Димка понял, что лежит на холодном полу промокший до нитки. Как ни странно, вслед за этим к нему пришла не боль избитого тела, не жажда, от которой можно было сойти с ума, ни даже очередной за минувшие сутки приступ нестерпимого унижения. Впервые в жизни он почувствовал себя взрослым.
В какое-то мгновение он опять, похоже, провалился в беспамятство. Ему вновь привиделась решетка, за которой он просидел весь день. В конце концов, действительно дело вовсе не в решетке – этом дневном символе его несвободы. Эта грубая ржавая решетка ничего и никого не делит и не разрывает. Она лишь вызывающе лживо фиксирует непреложный факт того, что прежде, возможно, он и жил в клетке, плотно отгороженный от мстительно-завистливых людишек. Но просто не замечал этого. Или все не так? Это они живут в одной большой зловонной клетке, готовые из зависти грызть друг друга, задавленные собственной несостоятельностью и бытовой неустроенностью?
Даже в детском доме, с его полуказарменной атмосферой, он был в тысячу раз свободнее, чем те, которые сегодня дышат с ним одним воздухом валдайского заповедника. Так кто же он сегодня? Волчонок, лишившийся свободы? Но свобода, что ни говори, необходима не только ему одному. В природе может и так, где волк – всего лишь божья тварь, как и все другие, обитающие вокруг и живущие по ее законам. Но и при этом волк любит, он охраняет семью. Чем сильнее зверь, тем преданней хранит он ей верность.
