Слышны аплодисменты в студии.
Гуреев тоже аплодирует, затем подводит свой итог прениям:
— И всё-таки, какой же мы с вами народ неблагодарный. Стыдно за самих себя. Вон, успехи-то какие! А мы? Ворчим, кляузы пишем. Помойка грязная, утка единственная, судно времен Первой мировой. Могло и того не быть. А вот есть же. Раз воняет! В результате титанической работы и целенаправленных усилий. И что там про среднестатистического мужчину говорилось? Цифру вот не запомнил. Давайте-ка подсчитаем. Тебе, Сашка, сколько?
— Шестнадцать в июне будет. То есть могло бы быть.
— Будет, Сашок, будет. А тебе, Маракин?
— Тридцать пять через неделю будет. — Маракин приглушает звук телевизора.
— Так, — радуется Гуреев, — значит, тридцать пять могло бы быть. Плюс шестнадцать Сашкиных. Итого с моими шестьюдесятью шестью сколько получается? Прикинь, Сашок.
— Сто семнадцать, дядя Коля.
— А теперь на троих делим. — Гуреев, уставившись в потолок, шевелит губами. — Не делится небось. Тогда бандита выкинем. Мне с ним делить нечего… а то ещё…
— Делится, — прерывает старика Нефёдов. — Тридцать девять получается.
— Ну вот. Тридцать девять, — Гуреев торжествует. — Ура! Очень даже достойная цифира. Опять же в результате титанической работы и неусыпного внимания власти к проблемам здравоохранения. У меня здесь тоже аплодисменты прописаны. Стоя притом.
Пытается резко встать. Но вдруг начинает задыхаться и в полном изнеможении вновь валится на кровать.
— Ой! Больно-то как! Маракин, вызови там кого-нибудь. Совсем мне плохо. Похоже, помираю.
— Туда и дорога! — раздается из-за занавески.
— Нажмите на кнопку, сволочь! — Нефедов пытается встать, но, схватившись за сердце, опускается на кровать.
— Да и хрен с ней, с кнопкой этой, — пробует успокоить юношу Гуреев. — Пусть Маракину останется личный катафалк заказывать. Ой, блин, больно-то как! Слышь, Маракин, сделай телевизор погромче. Неохота мне пацана пугать. Я громко стонать буду. Очень громко. Мешать всем буду. Уж очень больно. Помираю я.
Маракин демонстративно делает звук телевизора тише.
— Ну ты и сука, Маракин! — машет кулаком в сторону занавески Гуреев. — Сашенька, спой мне чего-нибудь.
— Я плохо пою, дядя Коля. У меня и голоса нет.
— А я тебе подпевать буду. Шепотом. В голос у меня уже не выйдет. «Катюшу» знаешь?
— Помню немного.
— Жаль, я тебя с моей Катюшей познакомить не успел. Очень жаль. — Гуреев чуть приподнимается с подушки и тихо начинает петь:
Расцветали яблони и груши,
