— Тихо-тихо, молодой человек, — я заботливо потянул его за руку, и он покорно плюхнулся на стул, на котором до этого сидел я сам. — Вам нехорошо? Что случилось?
— Да, — прошептал он, пожирая меня глазами. — Мне нехорошо. Я сошел с ума. У меня галлюцинации. Я опять его видел. Вы опять превращались в него.
— Для сумасшедшего вы рассуждаете на удивление здраво. Ни один сумасшедший не скажет, что у него галлюцинации.
— Тогда что со мной?
Совсем потерял ориентацию в пространстве, раз на полном серьезе спрашивает у своей галлюцинации, что с ним.
— Почему вы видите этого человека? Вы понимаете?
— Наверное, я хочу его видеть. Хочу, чтобы он был жив.
— Он же вас ненавидел. А вы его. Почему же является именно он? Помнится, вы говорили, что теряли более близких людей.
— Я не знаю. Не знаю. Не знаю. Я хочу сказать ему… хочу ему сказать…
— Что? Говорите.
— Хочу сказать, что все могло бы быть совсем не так! Когда я учился на шестом курсе, я изучал зелья по его учебнику, там было много рукописных помет — и он словно разговаривал со мной. И это было так интересно, и я считал мальчишку, которому принадлежал учебник, кем-то вроде друга, я бы очень хотел такого друга, как он… но я не знал... я ничего не знал. Я ничего про него не знал…
— Думаете, ему было бы любопытно услышать все это? Эмоции, мистер Поттер, эмоции и глупости. Чем вы себе голову забили — и для чего? Вам нечего ему сказать. И ему вам — тоже. Все уже сказано, сделано, прожито. Он мертв. Понимаете? Он — мертв.
— Мертв. Да. Я не сумасшедший. Ни так уж много я о нем думал все это время. Просто он мне снится — и я ненавижу эти сны. В этих снах он всегда жив, а я пытаюсь что-то исправить, как-то общаться с ним, быть с ним рядом — а он отталкивает меня, игнорирует, насмехается. Кончается всегда одинаково. Я — маленький мальчик, запертый в чулане, один, совершенно один, ни жены, ни детей, ни друзей — никого. Все кругом умерли, живы только он и я; я заперт в чулане — и это он меня запер. Навсегда.
— Нервы вам нужно лечить, молодой человек.
— Кто вы такой? — в голосе не чувствовалось ни напора, ни желания знать, собственно, ничего, кроме усталости и даже какой-то обреченности.
— Простите, мне пора идти. Вы можете меня выпустить? Надеюсь хоть что-то успеть сегодняшней ночью.
— Простите меня, — он отвернулся и махнул рукой. — Если выйти на улицу, противоаппарационные барьеры уже не действуют. Счастливо Рождества.
Я нахлобучил свой колпак и, кивнув, пошел к выходу.
