— Сын у нас под Ленинградом, артиллерист, да и не по характеру это нам — бегать…
Пришлось подсылать к Михаилу Леонидовичу многих друзей, в том числе и Евгения Львовича, пришлось даже вручить ему состряпанное мною «предписание Военного совета», чтобы эвакуировать их — уже в страшные зимние дни.
Шварц тоже был в списке на первоочередную эвакуацию и тоже решительно отказывался:
— Я еще продержусь.
Весь период ожесточенных круглосуточных бомбежек они с Катей простояли на посту на крыше нашего дома. Евгений Львович — пожарным, Катя — санитаркой. Они спускались вниз после отбоя и поднимались на крышу при первом сигнале тревоги всегда вдвоем.
— Если бомба — так вместе.
Когда Евгений Львович входил в бомбоубежище — в широкий подвальный коридор нашего дома, всегда до отказа переполненный, — буквально все люди тянулись к нему, с жадностью ловили его улыбки, его шуточки. Как бы ни было тяжело, он всегда находил для всех и улыбку, и шутку, и какое‑либо утешительное сообщение. Одной из его шуточек, в ответ на слова о том, что немцы близко, было:
— Ну какое там близко! Им еще Фонтанку форсировать. Утешительные сообщения, где‑то им подхваченные или выдуманные, далеко не всегда подтверждались, но свое дело делали. В один совсем плохой день, когда немцы прорвались к Кировскому заводу, когда нас бомбили с особым ожесточением и придумать что‑либо бодрящее было трудно, Евгений Львович пришел в бомбоубежище и сообщил, сияя улыбкой:
— Я сейчас разложил пасьянс — отобьемся или нет? Представьте — вышел прямо‑таки блестяще с первого расклада!
И вокруг с облегчением заулыбались, хотя вряд ли кто‑нибудь верил в чудодейственную силу пасьянса.
Кажется, в ту же ночь Шварц сказал, отозвав меня сторону:
— Можете не сомневаться, я буду до конца, пока нужен, уличных боев не испугаюсь. Но я вас прошу об одном — если настанет пора уходить, скажите. Мы с Катей хоть пешком уйдем, только бы не попасть им в лапы.
Начался голод. Шварц страшно похудел и почернел, лицо стало одутловатым, походка неверной, но он и тут пошучивал:
— Вы подумайте, как просто похудеть! А в мирное время чего я не предпринимал!
Только один раз он сказал мне очень серьезно и печально:
— Кажется, идет к концу, Вера? Сколько мы еще продержимся?..
Мы с ним часто ходили выступать в госпитали. Однажды в большом госпитале на Выборгской стороне нас роскошно угостили — перед каждым поставили полную миску рассыпчатой пшенной каши. Правда, без масла. Мы ели и удивлялись: какой дурак выдумал, что к такой каше нужно еще и масло! Конечно, часть каши мы отложили в баночки — я для сынишки, Евгений Львович для Кати. И все равно мы были блаженно сыты, и Шварц уверял, что наелся по крайней мере на два дня. А рано утром позвонил мне:
