— Видите церковь Святого Августина?
— Да.
— А направо ряд красных крыш?
— Да.
— За ними здания.
— Вижу.
— Вот там я и живу.
— Там? Но это похоже на казармы.
— Раньше это и были казармы. А теперь там живут пять сотен человек. Я одна из них.
— Вы? — Он был поражен и чуть смущен. — Но я не понимаю. Что теперь в этом здании?
— Это лагерь. Лагерь для перемещенных лиц.
— Вы перемещенное лицо? — Этот термин никак не вязался с такой девушкой.
— Да. У меня нет дома и нет родины. Только Россия, которой больше не существует.
— Но… — Дэвид нахмурился, пытаясь собраться с мыслями. — Вы слишком молоды, чтобы бежать от русской революции. Как вы здесь оказались?
Она медлила с ответом, и ему пришло в голову, что он проявляет непростительное любопытство.
— Извините. Возможно, вы не хотите говорить. Просто мне стало интересно…
Девушка улыбнулась прелестной мимолетной улыбкой, которая, словно луч солнца, скользнула по ее серьезному овальному личику.
— Вы очень добры, раз вас это интересует. — И он понял, что в ее словах нет иронии. Его любопытство она восприняла как проявление доброты. — Мои родители бежали из России перед войной. В течение двух десятков лет им удавалось как-то выживать при советской власти. Но это было трудно. Мои бабушки и дедушки принадлежали к дворянскому сословию. Они переселились в Чехословакию. Я тогда была ребенком. Мы жили в Праге, тяжело, но жили… Потом в 1945 году пришли русские. И мы опять бежали.
— Мы? — переспросил Дэвид.
— Мои отец, мать и я. Мать умерла четыре года назад. Это случилось в одном из лагерей в Силезии. Там было холодно, а бараки никуда не годились, — спокойно объяснила девушка.
— Господи! Хотите сказать, что она умерла от холода?
— От усталости, болезни и безнадежности. — Девушка вовсе не стремилась вызвать у него жалость. Таков был ее мир, и она принимала его, потому что за долгие годы можно научиться смиряться с неизбежным.
— В этом новом лагере лучше?
— Да. Здесь тесновато, зато зимой топят, а наши с отцом соседи очень милые люди. Это пожилая пара. Поляки. Во время войны их угнали в рабство нацисты.
— Понятно, — отозвался Дэвид, хотя на самом деле его размеренное безопасное существование мешало ему это понять. Во время войны он видел тесные лагеря. Конечно, там было опасно, страшно и неуютно, но ничто в нормальной жизни не могло сравниться с тем, о чем ему спокойным голосом рассказывала девушка.
Другие, например его тетя, играющая в отеле в бридж, или кузен Бертрам, или даже Селия, уже давно прекратили бы этот разговор. Но какое-то странное чувство — смесь изумления, любопытства и ужаса — заставило Дэвида продолжать:
