После того как выступило больше десяти бойцов, поднялся комиссар Морозкин.
— Прежде чем отправиться через фронт, — сказал он, — командир отряда и я беседовали со многими бойцами, пробравшимися из-за линии фронта сюда, на Большую землю, чтобы снова встать в ряды Красной Армии. О страданиях наших людей там, на захваченной врагом земле, говорить сейчас не буду, вы об этом уже достаточно слышали. Я скажу о другом: о силе духа нашего народа. Похоже — такая у врага сила, что нет ей удержу, и все-таки не покоряются советские люди. Немцы твердят: как только зайдут к вам в дом оставшиеся красноармейцы, задерживайте их и сообщайте нам. А белорусские колхозники, рискуя жизнью, прячут и выхаживают раненых бойцов, отдают им последнюю буханку хлеба, последний кусок сала, показывают дорогу через фронт. А подвернется удобный момент — с голыми руками бросаются на зазевавшегося фашиста. Бывает, сначала один на один… Потом убеждаются, что вдвоем или втроем сподручнее. А где двое-трое, там и десять, и двадцать будут. По всей Белоруссии много небольших партизанских отрядов. Из самых глубин народа возникают они. Как правило, коммунисты становятся во главе отрядов.
Наш отряд должен стать одним из связующих звеньев между патриотами на оккупированной земле и нашим руководством, нашей армией… Так помните же всегда, что мы — посланцы Москвы, посланцы Коммунистической партии!
Закончив речь, комиссар внимательно оглядел притихших и взволнованных товарищей. А я смотрел на простое, чуть рябоватое лицо комиссара и вспоминал его рассказ о том, как он, старый чекист, переодевшись в спецовку чернорабочего, выбирался из Минска, уже занятого немцами, и как двое ребят, опознавших Морозкина на улице, охраняли его и провожали до последних домов окраины.
В предрассветной мгле растянулась еле различимая цепочка лыжников. Она проскользнула между низенькими домами пригорода Торопца и медленно двинулась на запад. Сильный мороз мешал дышать, больно щипал лицо. Позади бойцов поскрипывали нагруженные санки.
Я шел первым. От большой нагрузки лыжи глубоко вдавливались в снег, идти было тяжело. Вот ко мне широким шагом легко подъехал Луньков. Лицо его разрумянилось, казалось, он не чувствовал груза за плечами.
— Я пойду впереди, — обгоняя меня, сказал он.
Идти по проложенной лыжне стало легче.
— В Сибири всегда так делают, — говорил Луньков. — Не только охотники, даже звери. Одному все время идти впереди трудно, нужно меняться. Кто раньше додумался, люди или звери, не знаю, а способ хороший.
