В конце концов из предразводной суматохи меня вырывает предложение сменить место работы, сделанное Артуром Шёнбрунном, который, покинув Стэнфорд, стал заведующим кафедрой сравнительного литературоведения в Нью-Йоркском университете на Лонг-Айленде. В Сан — Франциско я уже начал посещать психоаналитика (вскоре после того, как стал наведываться к адвокату), он-то как раз и порекомендовал мне по возвращении на Восточное побережье продолжить сеансы психотерапии у некоего доктора Фредерика Клингера, с которым мой калифорнийский врач был знаком лично и которого отрекомендовал как человека, не боящегося разговаривать с пациентами, «солидного и благоразумного», «прекрасного специалиста», «живое воплощение здравого смысла». Но неужели мне не хватало собственного благоразумия, своего здравого смысла? На иной взгляд, я разрушил себя и свою семью именно потому, что с излишней цепкостью хватался за эти сомнительные соломинки.
Фредерик Клингер — дядька и впрямь солидный, приветливый, круглощекий, жизнерадостный; испросив у меня разрешение, он в ходе сеансов пыхает сигарой. Запах сигарного дыма мне скорее неприятен, однако я не возражаю, потому что курение, судя по всему, способствует сосредоточенности, с какою доктор внимает выплескам моего отчаяния. Не намного старше, с куда меньшим количеством седины, чем появилось у меня в шевелюре после недавнего стресса, он производит впечатление компетентного и внушающего доверие именно что специалиста, причем успешного и в расцвете сил. Судя по телефонным звонкам, на которые он (к моему немалому огорчению) отвечает в ходе сеансов, доктор Клингер уже занял ключевую позицию в мире психоанализа и входит в число самых передовых, самых востребованных, особенно интересно экспериментирующих и наиболее часто выступающих с публикациями в научной печати представителей своей профессии, не говоря уж о том, что от жаждущих и страждущих вроде меня у него просто нет отбою. Поначалу я несколько озадачен откровенным удовольствием, извлекаемым моим психоаналитиком из исполнения профессиональных обязанностей; да, строго говоря, озадачивает меня в нем едва ли не все: двубортный костюм в белую полоску, мягкий галстук-бабочка, потертое пальто в талию с бархатным воротником, насилу застегивающееся на несколько располневшем теле, два битком набитых портфеля на вешалке для верхней одежды, фотографии здоровых и веселых детей на заваленном книгами письменном столе, теннисная ракетка в стойке для зонтиков; озадачивает даже спортивная сумка, небрежно задвинутая за высокое видавшее виды кресло, сидя в котором и попыхивая сигарой, он продолжает озадачивать меня уже в чисто словесной форме. Неужели этот сногсшибательно броский, весь искрящийся жизненной энергией конкистадор может понять, что в иное утро по дороге от постели до зубной щетки я с великим трудом подавляю в себе желание рухнуть на пол и застыть, свернувшись калачиком? Я ведь и сам не понимаю всей глубины своего падения. Потерпев неудачу в попытках стать настоящим мужем для Элен, потерпев неудачу в попытках сделать Элен настоящей женой, я чувствую лишь одно: уж лучше мне проспать всю дальнейшую жизнь, чем прожить ее наяву.
