Полимакс - Хельга Книгсдорф

Хельга КНИГСДОРФ

ПОЛИМАКС

Тяжелые белые хлопья отделялись от плотного слоя серых туч и слетали на землю меж голых ветвей огромных платанов.

Мирная тишина царила на аллее и вокруг неприступного кирпичного здания в конце аллеи, где пятнистые стволы, казалось, сдвигались теснее друг к другу. Высокие окна дома светились в сумерках наступающего вечера.

В этом доме, в пятой палате нейрохирургического отделения, на своей постели, лежал Антон Глюк и с удовольствием регистрировал внутреннюю невозмутимость, которую сохранял и в этих условиях.

Он лежал в темноте и размышлял о причудливых поворотах судьбы, которые свели их под этой крышей, его и того, другого, кого, как полагал Антон Глюк, видел он сегодня утром, когда его везли по длинным коридорам на заключительное обследование. Собственно, ему это, возможно, только показалось. Тихийца - пугало всех редакций, едва ли может быть хоть какое-то в том сомнение. Его, с его тощей как жердь, чуть согбенной фигурой, нельзя было спутать ни с кем другим. Она могла принадлежать только тому человеку, на статьях которого Вегнер, заместитель Глюка, обычно переправлял красным карандашом начальные буквы имени автора: "Тих" - на "Уб", подавая тем самым сигнал тревоги. Ведь если поступала статья от Тихийцы, редакторам следовало проявлять чрезвычайную осторожность. Перо Тихийцы натворило бед уже не в одной редакции. Когда Глюка везли обратно, он спросил у сестры, какое это отделение за большой стеклянной дверью, в которую прошел раньше тот человек.

- Для алкоголиков, - ответила сестра, почему-то шепотом.

Антон Глюк, получив такой ответ, почувствовал замешательство. Словно оправдалось то, чего все давным-давно ожидали. Но также словно он был в чем-то виновен. Чувство, которое Глюк не в состоянии был объяснить себе, для которого не было ведь никакого видимого повода, но которое ему, как ни странно, казалось в то же время утешительным, ибо оно связало его с большим миром.

Глюк лежал в палате один. Посещение жены и дочери он сумел выдержать вполне достойно. Они сидели у его кровати, силясь найти верное соотношение между оптимизмом и озабоченностью. Он же, напротив, прикинулся, будто его вообще ничто не тревожит. На самом же деле он примерно представлял себе риск предстоящей операции и, следовательно, понимал, что этот вечер может быть последним, поэтому притворство, на которое он считал себя обязанным, едва не переходило границ допустимой для него нагрузки.