Из огня – о любви (о поэте Михаиле Маркове) - Виктор Васильевич Жигунов, Михаил Марков

С волненьем, с нежностью, с любовью,

С тоской и ревностью земной

Писал я эти строки кровью

Одной тебе. Тебе одной.

В них мой огонь, мои молитвы.

И ты одна издалека

Их, пронесенные сквозь битвы,

Прими как дар фронтовика.

Этих строк не найти в антологиях, их не читают со сцены, не вспоминают в годовщины Победы. Их попросту никто не знает, они сохранились чудом. Книжечку с ними, согнутую пополам, носил в кармане пальто старичок, которого я мог не встретить, и тогда она совсем пропала бы (собственно, и пропала).

В первой половине 1970-х годов я жил в Орехово-Зуеве и работал в многотиражке завода «Карболит». Там иногда появлялся её прежний редактор, маленький бодрый пенсионер, которого все звали Парамонычем. Он показал мне потёртую книжечку на серой бумаге, без обложки. На первой странице значилось: «Михаил Марков. ВМЕСТО ПИСЕМ. Лирика. 1943». Выходные данные не указывались. Парамоныч сказал, что фронтовой типографией было напечатано всего 30 экземпляров.

Книжка содержала 23 стихотворения. Несмотря на военный год выпуска, на то, что в сборничке нет ни единой страницы, где не шла бы речь о боях, обстрелах, о погибших товарищах, – вся книга о любви. Поэт обращался к своей жене, которую не видел два года. Находясь на волосок от смерти, он не оставлял нежные слова на потом, ведь каждая строка могла стать последней.

Я взволновался: «Что ж вы такую книгу только знакомым показываете?». Эти стихи, как сказано в них же, написаны «в траншеях узких и сырых», «урывкой на снегу». А ведь большинство произведений о войне сочинено после неё, и часто теми, кто бывал в действующей армии лишь наездами с карандашом и блокнотом. Сняв машинописную копию, я послал её в Воениздат. Оттуда равнодушно ответили: планы у них заполнены. Между тем приближалось 30-летие Победы, и неужели в каком-нибудь альманахе не нашлось бы места хоть для двух-трёх стихотворений?

Тогда я решил свести Парамоныча с библиофилами: они лучше знают, как не дать книге пропасть. Но старичок отказался: «Будет пылиться в коллекции, никто не увидит». Я возразил: «А сейчас кто видит? Таскаете во внутреннем кармане!» Я не решился сказать, да он и сам должен был понимать, что он не вечен – и как бы потом не сгинула книжка... Вдобавок редакционная машинистка, имевшая преувеличенное представление о своей мудрости, сунулась с мнением, что реликвию надо держать у себя. Двух старших товарищей я не мог переубедить. Тем и кончилось.