Люди Домино - Джонатан Барнс

Готовя к публикации эту рукопись, я внес в нее лишь незначительные изменения и исправления, в основном касающиеся орфографии и грамматики, устранения некоторых стилистических погрешностей и разделения текста на главы, объединенные общей темой. Все прочее осталось в первозданном виде, даже те странные отступления и сдвиги в повествовании, против которых категорически возражали мои советники, полагая, что это непоправимо повредит как моей репутации, так и моей семье.

Все существенное в «Людях Домино» сохранилось в том виде, в каком оно было, когда я нашел эту рукопись прошлым летом на пороге моего дома. А именно в день, когда ее автор исчез с лица земли. Надеюсь, представленные вашему вниманию страницы помогут нам максимально приблизиться к тому, что мы когда-нибудь получим в качестве объяснения.

Никто в нашем семействе никогда особо не любил моего деда. Я всегда был исключением. Мнение моей матери было показательным, и оно в точности отразилось в словах, какими она сообщила мне это известие.

«Старый хрыч умер», — сказала она, пытаясь придать голосу скорби, но будучи не в силах или не желая скрыть радостные нотки. А потом — еще раз, теперь уже тверже, даже не позаботившись о том, чтобы скрыть ухмылку:

«Старый хрыч умер».

Когда это случилось, он был в пабе. Ничего выдающегося или живописного этот паб собой не представлял — обычная забегаловка, одно из тех мест, что интерьером напоминают зал ожидания аэропорта или приемную дантиста государственной службы здравоохранения. До Рождества оставалось четыре недели, владельцы магазинов уже потирали руки в предвкушении деньков сумасшедшего потребления, и когда я представляю себе, что случилось, в голове всякий раз всплывают неизменные «Я видел, как мама целует Санта-Клауса» или «Как жаль, что Рождество не каждый день».[1]

Старый хрыч сидел у стойки с кружкой пива в руке, заигрывал с барменшей и рисовался перед посетителями. Ему было далеко за семьдесят, а выглядел он еще старше — мутные глаза на синюшном лице, нос в сеточке сосудов; нелегкая жизнь, возраст и горести настолько исказили его черты, что трудно было разглядеть былую привлекательность, которая в свое время приманила столько женщин, что он со счета сбился. Дед умел завлекать на свою орбиту, у него был талант притягивать людей. После того как он вышел на пенсию, чтобы посвятить остаток жизни пьянству, качество его прихлебателей претерпело ужасающее изменение к худшему, и уже в конце к нему прилеплялись одни бродяги, лодыри и подонки общества, мастера сачкования и чемпионы по безделью. Они принадлежали к тому типу человеческих отбросов, которые прибиваются к пабам, как только по утрам открываются их двери, и просиживают там целый день, их естественная среда обитания — полуденное затишье, дремота, хмельная безмятежность, царящие в пабах, прежде чем туда заявляются белые воротнички. Моя история начинается как раз в то время дня, когда в пабах заправляют люди вроде моего деда. Она начинается в час пенсионеров.