В этой жизни она была так же прекрасна, как в прежней, и душа ее была музыкой. Пусть теперь в ее руках пела скрипка, а не виоль д’амур, разве это хоть что-то меняло? Она была невыразимо похожа на себя — ту, давнюю, и от этого щемило сердце и хотелось плакать. И я плакал. Ведь сейчас никто не мог осудить меня.
Она жила в чужой, дикой стране, далекой от нашей родины. Люди здесь были темны обликом и улыбались редко, а речь их уподоблялась грому океанских волн и голосам труб, зовущих на битву. Странно было слышать в ее устах этот суровый и мощный язык. Ей больше пристали щебет птиц и пение ручьев нашего благословенного края… Зачем она родилась здесь, в стране мрака? Я думал об этом. Должно быть, оттого, что зимы здесь долгие, и Господь, в своей неизреченной милости, отмерил ей явиться в этих краях, дабы восполнить недостаток солнца…
Ангел? О нет. В ней не было того ослепительного света, что рожден в Эмпирее, ведь он лишен оттенков и тепла, и ангельская благодать тяжела для грешных человеческих душ. Но я не мог сравнить ее ни с одной из языческих прелестниц. Красавицы Олимпа рождены в жаркой Греции, они суть белизна полуденных взморий и обжигающая лазурь теплых волн. Черноглазые и смуглые, они были бы чужеземками в наших краях. Словно Афродита из морской пены, вышла она из золотых полей Прованса и была плоть от плоти этой земли…
Как чужда она была этой земле, чужда она была и этому времени. Должно быть, много грешили люди за те эпохи, которым я не был свидетелем, и гнев Господень лежал на них. Души их высохли, как больные конечности, и они не отличали красоту от уродства, не знали слова «порок», ибо не ведали добродетели. А в мой век каждый сеньор был трубадуром и каждый трубадур — сеньором… Сколько песен я мог бы сложить в ее честь! И я складывал песни. Но никто никогда их не слышал.
Я не сразу осознал себя, родившись здесь. Лишь увидев ее, я прозрел, — и трудно было ожидать иного. Я забыл о жизни, которую вел до этого; не было, впрочем, в ней ничего, что стоило бы помнить. Я не знал даже, сколько мне лет. А имени у меня не было. Единственное, что сохранилось в памяти — путь к ее дверям. Меня словно влекла некая сила, сильнее и страха, и усталости, и голода. И я, тогда еще не я, еще никто, не мог ей сопротивляться. Да и не захотел бы.
Город, ставший местом моего рождения, был невообразимо, неестественно огромен. Я никогда не видел его границ, не знаю, есть ли они вообще. Зачем людям собираться и жить в таком огромном множестве? Это противно человеческой сути и ведет ко греху. Мне понадобилось более месяца, чтобы добраться до цели. Правда, поначалу, когда она была далека, я много отвлекался на поиски еды и отдых. Но потом, чувствуя ее приближение, я несся быстрее и быстрее, пока не отказывали ноги.
