Стервятники - Николай Иванович Леонов

Серебряков Кирилл Федосеевич, мужчина лет около пятидесяти, но уже пенсионер, полковник-артиллерист, уволенный из армии из-за травмы ноги, полученной на учениях, шел ненастным мартовским вечером по Якиманке, прогуливал своего пуделя. Серебряков любил своего не шибко красивого пуделя, возможно, и потому, что любить отставнику было больше некого.

Супруга скончалась еще прошлым летом, сын – капитан, служил в Ростовской области. Дочь вышла замуж и отбыла в жаркие страны по месту жительства черного мужа и нелюбимого зятя.

Полковника уволили, как он считал, из-за дурной привычки говорить начальству, что он думает, а не то, что генералы пожелают услышать. Но колено действительно побаливало, полковник шел, слегка опираясь на толстую сучковатую палку, полированную, с красивой накладной надписью о верной безупречной службе, о непроходящей любви офицеров полка, которыми он командовал в последние годы.

Об улице, по которой он шел, говорить нечего, каждый москвич Якиманку знает. В начале века улица считалась чуть ли не одной из заглавных в Москве, ну, в крайнем случае, третьей, после Тверской и Поварской. В былые времена особняки тут стояли богатые, сейчас они поблекли и облупились… Полковник те годы не застал, но из книг и от родителей слышал, что Якиманка считалась улицей почтенной, Ипатьевского особняка не имела, однако люди ее знали.

Сегодняшним вечером, да еще в моросящий дождь, она не выделялась среди сотен своих московских соседей, разве что тем, что по Якиманке не гремели трамваи да троллейбусы, которые выплевывали из себя измученных работой людей. Она не привлекала и провинциалов станциями метро.

Наш полковник шел по ней, родимой, изредка отбрасывая из-под ног мокрые и пожухлые листья деревьев, и рассуждал о том, что завтра непременно займется устройством на работу.

Русский человек любит начинать новую жизнь по-новому с завтрашнего дня или с понедельника, хотя и не ведает, чем закончится день сегодняшний.

Тимошка, так звали пуделя, куда-то подевался, и полковник начал его звать, поворачиваясь в разные стороны, когда из подворотни выскочила группа подростков, мгновенно заполнившая промозглую темень гиканьем и свистом.

– Вам бы тачанку, так натуральные хлопцы батьки Махно, – усмешливо сказал полковник, и звучали в его голосе не осуждение и не угроза, а обыкновенная зависть к молодости.

Пацаны, которым было лет по семнадцать-восемнадцать, восприняли оброненную реплику иначе, окружили прохожего. Один из них, не выделявшийся среди товарищей, недобро сказал: