Там, где в дымке холмы - Кадзуо Исигуро

Ники – так мы в итоге назвали нашу младшую дочь; имя не уменьшительное, мы с ее отцом выбрали его, пойдя на компромисс. Именно он, как ни странно, хотел дать дочери японское имя, а я – быть может, эгоистически избегая напоминаний о прошлом, – настаивала на английском. Под конец он согласился на Ники, посчитав, будто в этом имени различимо смутное эхо Востока.

Ники приехала ко мне в этом году в апреле, когда было еще холодно, моросил дождь. Возможно, она собиралась пробыть у меня дольше, не знаю. Но мой дом за городом и тишина вокруг стали ее тяготить, и скоро я увидела, что она рвется обратно – к своей лондонской жизни. Она слушала и не дослушивала мои пластинки с записями классической музыки, бегло пролистывала стопки журналов. Ей постоянно звонили, и она – тоненькая, в туго облегавшей ее одежде – кидалась через ковер к телефону, тщательно прикрывая за собой дверь, чтобы я не подслушала разговор. Через пять дней она уехала.

О Кэйко она заговорила только на второй день. Утро было пасмурное и ветреное, и мы придвинули кресла поближе к окнам – посмотреть, как дождь льется на сад.

– Ты ждала, что я приеду? – спросила Ники. – Ну, на похороны.

– Нет, пожалуй, и не ждала. Не думала, что ты будешь.

– А я вправду расстроилась, когда узнала. Чуть не приехала.

– Да я и не ожидала, что ты приедешь.

– Люди не знали, что со мной. Я никому ничего не сказала. Наверное, растерялась. Они бы и не поняли, ни за что не поняли, каково мне. Сестры, считается, очень близки между собой, разве нет? Может, они тебе и не по душе, однако близость все равно сохраняется. Но у нас ведь было совсем не так. Я сейчас даже не помню, как она выглядела.

– Да, ты ее давно не видела.

– Помню только, что из-за нее я делалась несчастной. Вот такой она мне запомнилась. И все же опечалилась, когда обо всем узнала.

Быть может, и не одна лишь тишина гнала мою дочь обратно в Лондон. Хотя о смерти Кэйко мы особенно не распространялись, эта тема всегда была с нами и носилась в воздухе, стоило нам разговориться.

Кэйко, в отличие от Ники, была чистокровной японкой, и не одна газета поспешила за это ухватиться. Англичанам дорога мысль о том, будто нашей нации присущ инстинкт самоубийства и потому вдаваться в объяснения незачем; в газетах сообщалось только, что она была японкой и повесилась у себя в комнате.

В тот же вечер, когда я стояла у окон, вглядываясь в темноту, за спиной у меня послышался голос Ники: