Маяк Хааргад - Дмитрий Михайлович Володихин

…он плыл на лодке по кружеву каналов, а за рулевым веслом стояло призрачное существо, состоящее, кажется, из белесых нитей, то сходящихся в орнаменты, древние, как юность преисподней, то сплетающихся в узлы, то расходящихся во все стороны, подобно колосьям в верхней части снопа. Легкая рябь тревожила лицо воды, принявшей сегодня изумрудный оттенок. Впрочем, вода в каналах вечного города Самат девственно чиста, вне зависимости от того, черна ее поверхность или посверкивает плавленым золотом, свинец ли, небесная ли лазурь или же молодая трава растворены в ее изменчивом наряде… Ее можно пить, зачерпнув ладонью, и всякий раз почувствуешь новый вкус: там был родник, тут – талый снег, а ближе к сердцу города встречаются места, где за бортом плещется легкое вино. Как знать, не молочные ли потоки омывают кисельные набережные Цитадели? – Туда он еще ни разу не заплывал… А здесь напиток в его ладони обращался простой, но изысканной сладостью горного ключа. Вода в канале была столь прозрачной, что в отблесках вечного заката, пляшущих на волнах, он мог разглядеть дно, устланное белыми и красными квадратами в шахматном порядке; по мраморным плитам тут и там неведомый архитектор рассыпал золотые монеты и крупные шарики жемчуга. Канал неглубок: человеку среднего роста тут будет по грудь. Но никто почему-то не осмеливался потревожить спящее на дне сокровище.

Ему нравились кварталы, окружающие Истинную Обсерваторию на маяке Хааргад.

– Площадь Серебряных Слез, – объявил перевозчик.

Полушепот, в котором слышится, как где-то в отдалении перекатываются по тонкой деревянной доске маленькие каменные шарики, кубики, конусы, пирамидки… Перевозчик никогда не говорил громко; впрочем, здесь никто не имеет привычки повышать голос, гоготать или сквернословить. Это – город Тишины, теплого камня и холодного света.

– У таверны «Мистраль», – сказал он перевозчику.

Лодка тюкнула пристань скулой. Лодочник обмотал цепь вокруг кнехта, выточенного из горного хрусталя.

Он покинул суденышко и взошел на набережную по ступенькам светло-желтого камня; нижние уходили под воду, а верхние упирались в брусчатку мостовой. Прямо перед ним дородная хозяйка в белом переднике и белом же чепце, улыбаясь, распахнула дверь таверны.

– Мы ждали вас, благородный господин.

В таверне было не намного теплее, чем на улице. В городе стоит вечный ноябрь. Не тот хорошо знакомый ему вьюжный, обжигающий ледяными ветрами ноябрь, а его младший брат: ноябрь-нежная-тоска, ноябрь-предупреждение, без малого ноябрь-поздняя-любовь. По городским набережным гуляет сумеречный холодок. Он приводит местных и гостей в бодрое состояние духа, но не пытается забираться в складки их одежд и докучать их телам стылыми пальчиками. Здесь свежо, но не морозно. Тут и там на гранитных постаментах покоятся огромные медные цветы; из их тычинок вырываются синеватые языки пламени, чтобы потом вяло растечься по лепесткам. Этот огонь никого не греет и ничего не освещает, он покидает толщу камня лишь ради совершенной красоты города. Здесь не бывает стужи, и не бывает лета, поскольку на смену вечному ноябрю никогда не придет декабрь, вслед за ним никогда не родится январь, а значит, и весь год. Город и вся провинция Багнадоф не ведают ночи, но точно так же не знают и дня. От основания Цитадели до Скончания времен, невидимого за пеленой здешней тишины и неподвижности, закатный час властвует над водой, камнем, огнем и жизнью существ, населяющих Самат.