Голливудские жены - Джеки Коллинз

Он стоял в гостиной домика в Филадельфии. Стоял и смотрел на них троих. Три свиньи. Три хохочущих рыла. Зубы, глаза, волосы. Три свиньи.

В нем бушевала черная ярость. Она билась внутри его черепа.

В комнате работал телевизор. Арчи Банер гундосил дурацкие шутки. Синтетический хохот в студии.

И еще хохот. В комнате рядом. Дополнительный идиотский хохот.

Его мать. Жидкие пряди бурых волос. Дряблое тело, дряблый ум.

Его отец. Облысевший. Тощий. Вставные челюсти: щелк — и выскочили, щелк — и встали на место.

Джой. А он-то считал, что она не такая. Три свиньи.

Он подошел к телевизору и прибавил звук.

Они даже не заметили. Они хохотали. Над ним. Да, они хохотали над ним.

Ярость клокотала у него в голове, но внешне он хранил спокойствие. Он знает, как заткнуть им рты. Да, знает.

Стремительно и плавно. Чтобы у них не осталось времени унять свой хохот и что-нибудь сообразить.

Стремительно и плавно. Мачете описало первую смертоносную дугу.

Стремительно и плавно. И брызнула кровь — его мать и отец свалились от первого смертоносного замаха.

Джой. Моложе, быстрее. Глаза у нее выпучились от ужаса, зажимая рассеченное плечо, она, шатаясь, побрела к двери.

А, так ты перестала хохотать, Джой! Ты перестала хохотать!

Он снова взмахнул мачете и свалил ее, прежде чем она сделала еще хоть шаг.

И они не завизжали. Ни мать, ни отец, ни Джой.

Он напал на них врасплох, как учат нападать солдат. Только он ведь не солдат? Да, он не солдат.

Его сотрясли судорожные рыдания. Странные беззвучные рыдания отдавались конвульсиями в его теле, а он снова и снова взмахивал мачете. Расправляясь со всеми тремя одинаково. Исступленная разделка мертвых туш.

Телевизор заглушал рыдания, хруст и чмоканье. Арчи Банер.

Синтетический хохот.

И мачете продолжало взлетать и опускаться, взлетать и опускаться, словно управляемое какой-то демонической силой.

Элейн Конти проснулась в своей роскошной кровати в своем роскошном особняке в Беверли-Хиллз, нажала кнопку, управляющую шторами, и узрела молодого человека в белой рубашке с открытым воротом и грязных джинсах, посылающего изящную дугу мочи в ее отделанный мозаичной плиткой бассейн.

Присев, она принялась нажимать на звонок, призывая Лину, свою мексиканскую горничную, одновременно набрасывая отделанный перьями марабу шелковый халат и вдевая ноги в матово-розовые домашние туфли.

Молодой человек кончил мочиться, дернул «молнию» на джинсах и удалился небрежной походкой.

— Лина! — взвизгнула Элейн. — Где ты?