Запах звёзд - Геннадий Моисеевич Файбусович

Несколько лет назад я повстречался и связал свою дальнейшую судьбу с группой людей, которых объединяло и отличало от прочих смертных одно свойство — острое ощущение своей бездомности. Я мог бы, наверное, узнать их и раньше — у нас оказалась бездна общих знакомых, но "легче верблюду пройти сквозь игольное ушко”, чем заметить бездомного из окна благополучной квартиры…

Я так и не понял до сих пор — кто они, эти люди, и как я стал одним из них. Целыми днями мы складно болтали о всякой всячине — еврейской культуре, Израиле, Бубере и отсутствии в России демократических и национальных свобод — но за всей этой болтовней стояло жуткое чувство заброшенности и беспризорности. Думаю, что именно это чувство подразумевают иные романисты, когда пишут что-нибудь вроде: "Грудь его переполнилась сладостным ощущением свободы". Не знаю, как другим, но мне было страшно — страшно глядеть в пустые, безумные глаза профессора-физика, который, запинаясь, бормочет о пользе языка иврит, страшно принимать участие в обсуждении политики Госдепартамента и поправки Джексона. Что-то было во всем этом потусторонне-недостоверное, как в спиритическом сеансе или поедании цирковым фокусником толченого стекла. Слушаешь гладкую речь респектабельного седовласого господина — и говорит-то он как будто дело — а все ждешь невольно, что раздерет он на груди чистейшую сорочку скрюченными от муки пальцами и взвоет, подобно гоголевскому ожившему мертвецу: "Душно мне! Душно!"

Россия наделила нас всем, что предлагает русская традиция политического бесовства сообществам такого сорта, — героизмом, предательством, бешеными спазмами мелких честолюбий и любовными связями; но поверху, над головой, все время что-то тихонько поскрипывало и посвистывало, словно кто-то размахивал над нами заржавленной косой.

Именно тогда, три года назад, перебирая очередную порцию дряхлых, подслеповатых листков, которая гордо именовалась свежим номером журнала "Евреи в СССР", я был настойчиво окликнут неким заголовком — и вздрогнул от этого оклика, будто меня в чем-то уличили. "Новая Россия", — прочитал я (а разбуженная память услужливо подсказывала — "Новая Элоиза"… "Вита Нова"… "Новый Органон"). Чуть ниже заголовка помещался эпиграф: "О чем же мы станем беседовать? У меня, вы знаете, всего одна идея…" — и так далее, эти несколько чаадаевских строк из письма к Пушкину, рецептурно-непререкаемых, одержимых любовью, горьких строк. Для того, чтобы задуматься над баснословностью встречи, мне было вполне достаточно эпиграфа и заголовка…