Сверхчеловек – недоросль - Николай Федорович Фёдоров

Полагаем, что сестра Ницше гораздо достойнее служит (нравственным) образцом, чем ее, под маскою «сверхчеловека» оставшийся недорослем брат. Для завершения характеристики его не столько как философа, сколько как художника и поэта, но отнюдь не деятеля, надо еще сказать, что Заратуштра заблуждается, говоря, что «он не ищет Счастия, а ищет дела». Наоборот, он ищет именно счастия, полагаемого им в зрелищах, представлениях, играх; целый мир в своей душе превратил он в представления и жаждет наслаждения бесконечным их повторением, то есть пребывает в несовершеннолетии вечно.

В этой неутолимой жажде театральных игр мы имеем ключ и к жизни Ницше, и к его учению. С детства он был страстным любителем музыки вообще; потом – специально вагнерианцем и, наконец, – антивагнерианцем; но всегда он оставался эстетом и никогда – деятелем, никогда даже не желал деятельности. Недовольный немецким Байрейтом, он в своем воображении весь мир обращает в сцену, в игру, и ничего иного, кроме игры, и не желает. Потому и должно Заратуштру назвать проповедником вечного несовершеннолетия с дядьками в виде сверхчеловеков, а не провозвестником общего дела, единого возврата всего умерщвленного темною силою природы в период ее слепоты и нашей розни и бездействия. Не признавая общего дела, он не умеет постигнуть и взаимного понимания между людьми. Он знает только учеников, не понимающих своих учителей, да учителей, непонятых учениками. Это – то же несовершеннолетие или внутреннее разъединение! (Как же устранить его или положить ему, наконец, пределы?) Надо всех сделать познающими, и через познание всеми всего темная (доселе) сила природы, светом знания управляемая и теплотою чувства оживляемая, станет Великим Разумом (Ницше в природе ведь видит «Великий Разум!»). И будет это не нарушением, не искажением механизма природы, а развитием и завершением его. Ницшеанство будет превзойдено! Христос рождается – ницшеанство умирает!

Определив личность Ницше как эстета (а он сам придает больше значения личности, чем учению!), легко понять странность его эстетических оценок. Он знает лишь зрелища, изображения, картинки, подобия. Отсюда – его восхищение трагической гибелью. Придавая жизни высокую ценность, он не дает себе отчета и в том, что называет жизнью, точь-в-точь как Толстой, восхваляющий смерть и не думающий о том, что он называет смертью. Следовало бы спросить Ницше, что он называет жизнью: отживающее? или недозревшее?..