От Падуна до Стрелки - Мирослав Казимирович Бужкевич

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Июль 1956 года. Нещадная сибирская жара. Красавец утес — мыс Пурсей, подставляя солнечным лучам широкие диабазовые плечи, стоит над рекой, как гвардеец у знамени: прямой, недвижный. В километре от него неистовствует самый грозный ангарский порог — Падун.

Пурсей горд. Это он вместе с другой могучей скалой— Журавлиная грудь, вздымавшейся на противоположном берегу, заступил дорогу Ангаре, заставил воды ее втиснуться в коридор Падунского ущелья.

Никого не подпускал Пурсей к реке. Даже тайга замерла на полпути, не решаясь сбежать по его уступам вниз, к воде. Лишь на широком плече утеса примостилась единственная, невесть за что полюбившаяся ему сосенка.

Внизу на узкой прибрежной полосе копошатся люди. От причала убегают катера к середине реки, туда, где на самом стрежне качаются, подпрыгивают плоты с буровыми станками, чудом выдерживающие удары волн.

Со своей стометровой высоты Пурсей с презрением посматривал на пришельцев — уж если он оказался бессильным и не смог остановить бега Ангары, то что сделают они — маленькие, слабые люди? Пурсей посмеивался над ними, жалел их и даже благосклонно разрешил какому-то храбрецу добраться к одинокой сосне и написать на замшелом камне: «Здесь будет построена Братская ГЭС».

Пурсей не знал, что такое ГЭС. Застыв в своей каменной гордости, он был уверен — настанет зима, и все эти непрошеные гости убегут отсюда, оставят в покое и его, и холодную Ангару. Но пришла зима, от пятидесятиградусного мороза с треском лопались глыбы диабаза, а люди не уходили. Кутаясь в снежную шубу, Пурсей с тревогой глядел — их становилось больше, они натянули палатки, построили дома, привезли машины и работали, работали, работали…

И снова июль, но уже 1963 года. Такая же сибирская жара. Пурсей теперь стоит по горло в воде, и только гребень его — три-четыре метра камня — поднимался над зелено-синей гладью. Жить ему оставалось всего несколько месяцев — скоро молодое море скроет его с головой. Он исчезнет, как исчез и смолк навсегда Падун, придавленный стометровой толщей тихой, светлой воды.

Я сидел на гребне, прощаясь с Пурсеем. Солнце, утомившееся за день, опускалось к прохладным волнам Братского моря. Было тихо-тихо, и даже не верилось, что рядом гремит, лязгает железом, шумит моторами машин и бульдозеров огромная стройка. Не хотелось двигаться, думать — тишина заставляла слушать себя.