Помор - Валерий Петрович Большаков

Россия, Шенкурский уезд Архангельской губернии.

Май 1867 года.

…Олёна преставилась на Рождество, и Фёдор Чуга овдовел.

Долго чахла Олёнка, с самого лета маялась непонятной хворью, всё мужа жалеючи — как же ему одному-то, без неё? А к зиме слегла, да и не поднялась больше. Померла.

Уж как изводился Чуга — и к травницам обращался, и доктора из самого Архангельска заманивал, да всё без толку. Пользовали женку травами да медами, заговорами врачевали, мощи прикладывали, лекарь городской средство выписывал патентованное, а Господь всё одно прибрал душу Олёнкину, чистую и безгрешную.

Фёдор всё пытался свыкнуться с потерей своей, да не выходило у него. Вот же ж вчера только тепла была, дышала, молитву шептала, глядела на мужа скорбно, чисто ангелица, прости, Господи… А нынче нет её! Не стало. Вот уж и поминки справили, и день девятый минул, и сороковой отошёл…

Мела, мела зима лютая, завевала порошу. Жарко была печь натоплена, а на сердце — стужа.

…Похоронили Олёну на приходском кладбище, под сенью многовековых сосен и елей. В малолетстве Чуга пугался бывать здесь, за низким замшелым срубом бревенчатой ограды, где вера истинная будто и не обарывала идолища поганые.

У самого входа на кладбище простенькая часовенка стояла — три почерневшие иконки на полочке — вот и всё убранство. А сразу за резной калиткой густой зелёный полумрак нависал, из кружев густого подлеска срубцы выглядывали — низкие, в землю вросшие «избушки» в два-три венца, кровлей в два ската крытые, — с коньками фигурными, с причалинами резными по торцам — всё как у живых людей, да только под срубцами мёртвые спали в гробах своих. И столбцы, столбцы вокруг — надмогильные знаки. Вехи в сажень,[1] то круглые, то граненые, под остроугольными кровельками. Так и веяло от них капищем языческим да жутью всякой.

Отца-то Фёдор схоронил далеко от этих мест, на пустынном берегу студёного моря, среди безлесных песчаных дюн. Огромный массивный крест в три роста человеческих отмечал могилу Труфана Чуги, сурового помора, не ведавшего страху, а вокруг — пустыня холодная, полуночная, где одни лишь волны рокочут без умолку да ветер свищет по голым пескам…

— Олёна… — выдавил Фёдор, но голос человеческий угас в зелёных кладбищенских потёмках, будто и не было последнего зова.

Вздохнув тяжко, Чуга погладил нежно крышу тесовую на Олёнином срубце, да и побрёл себе вон.

Смутно было на душе. Тоска неуёмная не покидала помора, скрываясь в закутках памяти: только припомнишь милое лицо, голосок любимый — и как иглою тебя всего пронижет, и больно до слёз. И вроде как иссохла влага горючая ещё в детские годы, а вот поди ж ты… Жжёт.