В жаркий вторник августа 1974 года с одним стариком из Парижа случилось то, чего прежде никогда не случалось: утром он проснулся, но не поднялся с кровати. Не смог. Его звали Лорен Мотье, и он уже чувствовал себя нехорошо десять дней, и еще семь — совсем паршиво. Руки и ноги казались тонкими и слабыми, а грудь словно заполнил застывший цемент. Он знал, что происходит. Он занимался починкой мебели, и стал наконец тем, что к нему приносили клиенты: проеденным старьем, ослабшим и безнадежно прогнившим. Его подвело не что-то одно. Сразу все. Ничего не поделать. Неминуемо. Так что он терпеливо лежал, тяжело дышал и ждал домохозяйку.
Она пришла в десять часов и не очень удивилась. Ее клиенты были в основном пожилыми, они регулярно приходили и уходили. Она позвонила врачу и, во время разговора, очевидно, на вопрос о возрасте, Мотье услышал, как она сказала «Девяносто», голосом, в котором сквозило и смирение, и при этом удовлетворение, в нем было все, словно одно слово было целой книгой. Он вспомнил, как стоял в мастерской, вдыхая запах опилок, клея и лака, глядя на какой-нибудь несчастный разваливающийся комод и бормоча: «Ну что, посмотрим», хотя на самом деле уже думал, как бы от него избавиться.
Вызов назначили на попозже, но затем, словно чтобы подтвердить невысказанный диагноз, домохозяйка попросила у Мотье адресную книжку, чтобы позвонить ближайшим родственникам. У Мотье была книжка, но не было близких родственников, не считая единственной дочери Жозефины, но все равно большая часть книжки была посвящена именно ей, потому что она часто переезжала. Страница за страницей — перечеркнутые почтовые ящики и длинные необычные иностранные телефонные номера. Домохозяйка набрала последний и услышала завывание и эхо огромных расстояний, а потом английскую речь, язык, который она не понимала, так что повесила трубку. Мотье заметил, как она на миг заколебалась, но потом, словно чтобы окончательно утвердить диагноз, ушла искать школьного учителя на пенсии, жившего двумя этажами ниже, доброго старика, которого Мотье считал про себя кретином, но в конце концов, разве нужен профессиональный лингвист, чтобы перевести ton père va mourir в «ваш папа умирает»?
Домохозяйка вернулась с учителем, оба красные от подъема по лестнице, и он снова набрал тот же длинный номер и попросил к телефону Жозефину Мотье.
— Нет, она Ричер, идиот, — хотел прорычать Мотье, но вместо того получилась хриплая туберкулезная мольба. — Ее фамилия при замужестве — Ричер. Там не поймут, кто такая Жозефина Мотье.
