Транспорт был загружен и готовился к отплытию в полночь. По трапу шаркали ноги. Отовсюду раздавалось пение. Многие молча прощались с Нью-Йоркской гаванью. При свете погрузочных огней поблескивали знаки различия.
Джонни Квайру не было боязно. Его руки в хаки дрожали от состояния взвинченности и неопределенности, а не от страха. Он держался за перила и думал. Погруженный в раздумья, он словно замкнулся между светлыми створками раковины и отгородился от корабельного шума и гомона солдат. Он думал о днях минувших.
Всего несколько лет назад…
Дни проходили в зеленом парке, у ручья, под тенистыми дубами и вязами, на скамейках с посеревшими сиденьями и пестрыми цветами. Отроки, и он в том числе, скатывались с крутых склонов мальчишечьей лавиной, кубарем, с гиканьем и гоготом.
Иногда они обстругивали куски дерева, прилаживали к ним бельевые прищепки вместо спусковых механизмов для натягивания резиновых колец, служивших боеприпасами, и пуляли ими сквозь летний воздух. А бывало, они вооружались пистолетами, которые стреляли пистонами, и, целясь, бабахали из них друг в друга. Но пистоны большинству были не по карману, и приходилось наводить грошовые револьверчики и вопить:
— Бах! Ты убит!
— Бах-бах! Попал!
Но все было не так уж просто. Вспыхивали споры — быстрые жаркие, короткие — и через минуту гасли.
— Бах! В точку!
— Еще чего! Промахнулся на милю. Бум! А я попал!
— Ты тоже промазал! Ты не мог в меня попасть. Я же тебя подстрелил. Ты убит. Как ты мог в меня выстрелить?!
— Я уже сказал, ты промазал. А я увернулся.
— От пули не увернешься. Я целился прямо в тебя.
— Все равно я увернулся.
— Черта с два. Ты всегда так говоришь, Джонни. Так нечестно. Ты убит. Падай!
— А я сержант… Я не могу умереть.
— А я старше сержанта. Я капитан.
— Если ты капитан, то я генерал!
— А я генерал-майор!
— Я так не играю. Ты мухлюешь.
Вечный спор за верховенство. Расквашенные носы, дразнилки, обещания возмездия, мол, «все папе расскажу». И все это — неотъемлемая часть жизни дикого необузданного жеребенка одиннадцати годков от роду с искривленными зубами и без удил весь июнь, июль и август.
***
И только к осени родители приезжали за тобой и прочими огненными жеребчиками, чтобы стреноживать и клеймить за ушами мылом с водою и ставить в стойло с краснокирпичными стенами и ржавым колоколом на башенке…
Было это не так давно. Всего… семь лет назад.
Внутренне он все еще оставался ребенком. Его тело выросло, вытянулось, возмужало, загорело, окрепло, грива рыжих волос потемнела, резко обозначились черты лица, челюсть и глаза, огрубели пальцы и костяшки. Но его мозг отставал от общего телесного развития, оставаясь зеленым, незрелым, забитым пышными высоченными дубами летом, журчанием ручья и мальчишками, бегавшими по лесным излучинам с криками «сюда, ребята, срежем угол, перехватим их у Оврага Мертвеца!».
