Дальняя - Хулио Кортасар

12 января

Вчера вечером было опять то же самое, мне так надоели браслеты и лицедейство, pink champagne[1] и лицо Ренато Виньеса, о, какое лицо — бормочущий тюлень, портрет Дориана Грея перед самой развязкой. Легла в постель, а в ушах «Буги-вуги Красной отмели», а во рту — привкус шоколадных конфет с мятным ликером, маминого поцелуя, зевотного, пепельно-серого (она после праздника всегда пепельно-серая и спит на ходу, огромная рыбина, такая сама на себя не похожая).

Нора говорит, она засыпает при свете, под гомон, под экстренные сообщения раздевающейся сестры. Вот счастливцы, а я гашу все огни вокруг себя и на себе — выключаю светильники, снимаю драгоценности, — раздеваюсь под разноголосицу всего, что мельтешило днем вокруг меня, пытаюсь уснуть — и вот я ужасающий полнящийся звоном колокол, я волна, я цепь, которой всю ночь громыхает наш Рекс в кустах бирючины. Now I lay me down to sleep…[2] Приходится вспоминать стихи, а то еще есть система — искать слова со звуком «а» внутри, потом с «з» и «е», с пятью гласными, с четырьмя. С двумя гласными и одной согласной (око, ива), с тремя согласными и одной гласной (горб, гроб) и снова стихи: «Луна в наряде жасминном зашла в цыганскую кузню, мальчик глядит на нее…»[3] С тремя гласными, чередующимися с тремя согласными: кабала, лагуна, аналог, радуга, Мелита, пелена.

И так часами: с четырьмя гласными, с тремя, с двумя; потом палиндромы[4]. Сначала попроще: бармен, нем раб; пил сок, кос лип; потом сложнейшие, очень красивые: тут хорош сыр к еде, крыс шорох тут; но, молод, летел, летел долом он. Или изысканные анаграммы: Salvador Dali, Avida Dollars[5], Кора Оливе — королева и… Красивая анаграмма, потому что она как бы открывает путь, потому что ничем не кончается. Потому что: королева и…

Нет, ужасная. Ужасная, потому что открывает путь той, которая не королева и которую я опять ненавижу ночь напролет. Ту, которая Кора Оливе, но не королева из анаграммы, она что-то жалкое, нищенка в Будапеште, профессионалка из публичного дома в Кочабамбе, официантка в Кетцальтенанго[6], она где-то далеко и не королева. Но она все же — Кора Оливе, и потому вчера вечером было опять то же самое: я ощущала ее присутствие — и ненавидела.

20 января

Иногда я знаю, что ей холодно, плохо, что ее бьют. Могу лишь ненавидеть — так остро, так неистово ненавидеть кулаки, сбивающие ее с ног, и ненавидеть ее самое, ее еще сильнее, потому что ее бьют, потому что я — это она, и ее бьют. Еще ничего, когда сплю или крою платье, или когда мама принимает и я наливаю чай сеньоре де Регулес либо отпрыску четы Ривасов, тогда я не прихожу в такое отчаяние. Тогда для меня это не так важно, это что-то сугубо мое, личное; и я чувствую, что она в силах совладать со своим злосчастием: вдалеке, одинока, но в силах совладать с ним. Пусть мучится, пусть мерзнет; я здесь терплю и, думаю, тем немножко ей помогаю. То же самое, что щипать корпию для солдата, которого еще не ранило, приятное ощущение — словно заранее предусмотрительно облегчаешь чьи-то будущие страдания.