Газета Завтра 600 (21 2005) - Газета «Завтра»

ШОЛОХОВ И «11 СЕНТЯБРЯ»

Александр Проханов

0

Александр Проханов

ШОЛОХОВ И «11 СЕНТЯБРЯ»

Власть и искусство всегда искали друг друга. И когда находили, возникал взрыв — либо чудо "имперского стиля", либо пропасть, куда падали власть и искусство. В начале ХХ века культура Толстого и Блока столкнулись с одряхлевшим царизмом, и тот упал, как золоченая, изъеденная жуками колода. Из блоковских "Двенадцати" вырвались красная конница Буденного, расстрел в Ипатьевском доме, Мейерхольд, Маяковский, весь русский авангард, оплодотворивший мировую эстетику, ставший агрессивной культурой "красных комиссаров". С ней покончил Сталин, заменив "шпалы", "кубы" и "ромбы" — "искусство кубизма" — на золотые и серебряные эполеты, — "новый ампир", стиль Победы, мирового господства, ВДНХ. Эту "сталинскую академию" расшатали военная и деревенская проза, рецидив поэтического авангарда, диссидентские тексты, напоминавшие печальный крик выпи, — клюв птицы опущен глубоко в воду, оттого — унылый, оглашающий ночные болота звук. Последним в ХХ веке столкновением искусства и власти были "перестроечный книги" деревенщиков — "Печальный детектив" и "Пожар", и либералов — "Белые одежды" и "Дети Арбата". После этого случился оползень, куда сползли и продолжают проваливаться порознь культура и власть.

Шолохов — это и культура, и власть, которые на протяжении долгой жизни художника менялись в нем самом местами, превращая его то в беглеца, за которым гнались "чекисты" с наганами, то в повелителя, ниспровергающего министров. Шолохов — русский Гомер, написавший "Илиаду" грандиозной войны на юге России, и "Одиссею", где русская душа безнадежно странствует в поисках родимого берега. После этого, как бы ни тщился придворный казуист приспособить историю гражданской войны к нуждам сиюминутной власти, ему не одолеть эпической неподвижности "Тихого Дона", где история остановилась раз и навсегда в своей ослепительной красоте.

Мне посчастливилось познакомиться с Шолоховым незадолго до кончины великого казака. Он пригласил меня, еще молодого писателя, к себе на рождение в Вешенскую, сразу же после публикации в "Литгазете" моих "афганских репортажей". Помню застекленную просторную горницу на первом этаже усадьбы, столы, сплошь заставленные цветами, яствами, дорогими напитками. За столами — вся величественная советская знать: начальники военных округов, секретари крайкомов и обкомов, директора гигантских заводов, московские члены ЦК, руководители Союза Писателей, — возбужденные, румяные от выпитого коньяка, громогласные, речистые. И среди них за столом — тихий маленький человек с седыми усами, печальными стариковскими глазами, хрупким, сахарным запястьем, над которым дрожит хрустальная рюмочка, — не у губ, а чуть в стороне. К этой рюмочке, желая чокнуться, услышать легкий перезвон хрусталя, устремляются могучие мужики, — цвет обороны, мощь индустрии, властная воля партии, — чтобы только на миг оказаться в прозрачном сиянии, исходящем от кроткого лица, от седой головы. В глазах Шолохова — голубой, тающий свет угасания, беззащитное хрупкое запястье, и вокруг — вращение громадных сил государства, в центре которого, как священная сердцевина, — "государственный писатель". Я подошел одним из последних, чокнулся, не умея понять, о чем была мольба и печаль доживающего век художника. До сих пор слышу легкий удар хрусталя о хрусталь — магический звук, который несу с собой долгие годы.