Наши дни - Лорд Дансейни

Lord Dunsany. Nowadays

1918

(Посвящается Клубу Поэтов)

Я приглашаю читателей перенестись вместе со мной на крыльях фантазии в какой-нибудь большой город. Давайте представим, что бескрайние поля остались где-то далеко позади, бросим мрачный взгляд на небо, унылый взгляд на траву; воздух, кажется, погружен в размышления о чем-то печальном; рекламные щиты, всегда уродливые, всегда лживые, часто непристойные, которые не покидали нас весь день в самых пустынных местах, здесь умножаются, и внезапно на нас обрушиваются грязные улицы. И грязь их поистине ужасна. Житель самого бедного коттеджа в деревне, обитатель палатки в сердце пустыни, даже бездомный бродяга — все они могут, как бы ни был тяжел их жребий, в любой момент уйти к холмам, к дикому ветру, к вересковой пустоши, к чему-то, что не остается вещью в себе, а является частью того плана, в котором свое место занимают и далекие звезды. Но в городе! Ночь — сияет огнями фабрик, день — полон забот. И ночью и днем все читают, читают, читают — дети и взрослые, всегда читают, хотя они того или нет. Читают, читают, читают, пока они не перестают понимать, что же такое читают. И что же у них перед глазами? Все самое низменное. Все обыденные, дразнящие слова рекламодателя, расхваливающего свой ядовитый товар, который не посмеет запретить ни одно правительств. Ибо все они знают, что власть мошеннического средства слишком велика, чтобы ее можно было уничтожить с безопасного расстояния или с помощью аплодисментов. Так что рекламный щит остается на своем месте, единственная литература для народа; он возвышается посреди этого логова людей, современного фабричного города, возвышается свидетельством человеческих амбиций.

Разумеется, кто-то будет смотреть на все эти вещи, мысленно возносясь на опасную высоту, о подножие которой бьются черные волны пессимизма. И кто-то обратится тогда к поэтам. Кто-то увидит святые традиции, почтительно передаваемый плащ Гомера. Я слышу, как кто-то говорит, что поэтов в наши дни не осталось, и я с уважением принимаю это суждение, от кого бы я ни услышал его, ибо нет более ужасной вещи, чем самому судить себя. Это означает, что все эти люди остались в полном одиночестве, без переводчика. Ибо как может кто-то увидеть и понять такую древнюю вещь, как жизнь, или такую новую и странную вещь, как этот переменчивый век, полный машин и политики, понять без помощи тех редких умов, которые обращаются, не колеблясь, к самому существенному?