Назовем ее Юн–джу. Если станет известно настоящее имя, погибнут люди. Ее собственная жизнь в опасности, а также жизнь обеих ее сестер, зятя и одного уцелевшего племянника, которые все еще остаются далеко на юге от реки Туманган, рядом с портом Хонгван — городом многоэтажек без туалетов, пустынных пристаней с опущенными кранами и ржавыми эсминцами, где на железнодорожном вокзале бездомные спят в креслах зала ожиданий или на полу с мышами, где костлявые дети лежат прямо на улицах, потому что через какое‑то время — тридцать, может, тридцать пять дней они не могут даже стоять. Проблема в том, что удрать из Демократической Народной Республики Корея — дело противозаконное, и это преступление особо карается, если совершает его член партии (а Юн–джу как раз и этой касты — журналистка). Узнав настоящее имя, органы госбезопасности арестуют родственников 22–летней беглянки, а в Северной Корее не так много еды, чтобы тратить ее на заключенных в тюрьмах. Только мать и две маленькие племянницы уже точно не попадут в руки секретной полиции, поскольку все умерли от воспаления легких; папа, который все это затеял, скорей всего тоже умер: когда Юн–джу бежала в Китай, он стонал от боли в пораженных раком кишках — очень даже удобный способ умереть во время голода, говорил он, и наверное, уже похоронен на кладбище, что выходит на топкую долину. Если кто‑то и виноват во всем, так это он, потому что это он уговорил ее бежать: «Ты молода и красива» (хотя это было неправдой; она почти облысела — волосы тянулись вслед за пальцами, когда она приглаживала их), «хоть один человек из семьи останется в живых. Какой‑нибудь корейский крестьянин заплатит за тебя хорошие деньги.»
Назовем его Янг–шик. Ему тридцать пять, закончил шесть классов школы, возделывает четыре десятых гектара сои и овощей в Корейском Автономном округе Яньбянь в Китае. Янг–шик никогда не был женат, но такие, как он, в сельских областях Яньбяня — обычное дело; в районе кризис, деревни заселены в основном корейскими землепашцами–холостяками. Во многих случаях матери оставляли своих дочерей при рождении, и те умирали в приютах. Живые вырастали и исчезали в городах — работали проститутками или продавали водку Ляочаоян в караоке–барах или даже, он слышал об одном таком случае, поступали учиться в Яньбяньский Университет. Ни одна из них, включая умственно отсталую дурочку, младше его на 12 лет, не хотела провести оставшиеся пять десятилетий с Янг–шиком, водить туда–сюда волов, вспахивая поле. Дурочка теперь сделалась массажисткой. Ее мать ответила ему отказом, когда последний раз была в деревне. «Она уже зарабатывает в четыре раза больше, чем ты,» сказала ее мать. По правде говоря, он испытал облегчение. Он, конечно, не был академиком, но и не был уверен, что будет доволен совместной жизнью с умственно отсталой супругой. Ему нужен был кто‑то, чтобы готовить, чтобы ложиться вместе в постель, чтобы рассказывать о том, как он бывает счастлив, когда утром после дождя появляются проростки сои; они будут говорить тихо, чтобы не разбудить маленького сына — он не сомневался в том, что она родит ему сына. Ему не приходило в голову, что она тоже может быть захочет поговорить с ним. Ему так много нужно было рассказать, и часто он по два–три дня не говорил ни с кем, кроме крестьянина, который сидел над дыркой в кирпичном отхожем месте — единственном туалете на несколько десятков домов на этой улице.
